Николай Луковкин: «Я – аккомпаниатор»

Не о каждом, далеко не о каждом можно уверенно сказать: «Крепкий профессионал, знающий себе цену». А именно так охарактеризовали мне мои «музыкальные» друзья баяниста Николая Луковкина, которому в начале октября исполнилось 70 лет. Не «семнадцать мальчишеских», как в некогда популярной песне, – семьдесят!

За почти восемь лет работы в районной газете я не раз видел его в деле, на концертах и фестивалях, коих у нас немало проводится. Знал, что востребован он и в Тольятти. Но разговор пришлось начать с нуля, «с сотворения мира», поскольку даже мало-мальских следов о нем в глобальной Сети и уж тем более развернутых публикаций не нашел. Получается, это интервью с ним – первое.

«Вот и славно: всё когда-то бывает впервые», – пошутил Николай Николаевич.

Его университеты

– Меня зачали на дне моря. Я считаю себя ставропольчанином с полным основанием. В 1953 году наше село Никольское, в четырех километрах от Ставрополя, начали переносить. И нам предложили: переносите. А так как мои предки по линии отца все-таки реку любили, мы переехали в Федоровку. Часть родственников – в Борковку, а бабушка моя перебралась в Центральный район (Широкова она была, пожалуй, первый дом ее по улице Ставропольской).

Двадцать лет я прожил в Федоровке, мы там построили дом.

У меня молодцы были родители. Папа окончил вечернюю школу на Шлюзовом, затем поступил на вечернее отделение Куйбышевского индустриального института при Куйбышевгидрострое по специальности «электроснабжение промышленных предприятий».

Работал энергетиком в УСЭПП (Управление строительства и эксплуатации производственных предприятий). Он погиб рано, в 44 года.

Мама – в торговле, начинала продавцом в ОРС Волжского объединенного речного пароходства. Работая, окончила в Куйбышеве институт торговли, потом поднялась: была замначальника ОРС ВОРПа и замдиректора молокозавода.

Магазин, где она работала, находился в федоровской церкви. И я вырос, собственно, под прилавком этого магазина. Были проблемы со здоровьем, и потому родители с детства приучали к физическим нагрузкам: плавание, бокс…

– А инструмент когда в руках появился?

– Это тоже из семьи. Папа играл на баяне. С 10 лет я стал ездить в музыкальную школу на улице Жилина в Тольятти. Из Федоровки, если помните, ходил автобус – «пятерка». Дорога дальняя, полтора часа туда, полтора обратно, и я начал отлынивать: выходить в Комсомольске гулять по набережной. А тут еще меня бокс увлек…

Мой преподаватель в музыкальной школе – двоюродный брат моей мамы Михаил Сергеевич Мирошников…

– Ну как тут от занятий увильнешь?

– Да, и как-то получилось, что меня с моим преподавателем пригласили сделать открытый урок в областном центре. Мы поехали туда. Потом – городской конкурс. В общем, во мне пробудился какой-то интерес: конкурсы, фестивали – это все же соревнование.

А в 1969 году открылось Тольяттинское музучилище, и было народное отделение, но меня нацелили в Ульяновск, к знаменитому тогда уже Евгению Ивановичу Колобову. И вот я попал к нему. На первом же уроке он дает мне небольшое произведение, страницы полторы. Я с охоточкой выучил, пришел, сыграл. Он послушал. «Ну а теперь давай, малыш, будем учиться играть на баяне».

Музыкальное училище – это, пожалуй, то заведение для инструменталистов, где становится понятно, что будет. С третьего курса и по четвертый человек начинает формироваться как музыкант. Консерватория добавляет, слов нет, но как музыкант, как инструменталист он формируется в училище.

В 1973 окончил, вернулся в Тольятти, год преподавал в музыкальной школе на улице Краснодонцев в Комсомольске, а через год забрали в армию, в ракетные войска. Вскоре меня вызвали в оркестр Высшего артиллерийского инженерного училища имени Воронова. Там было много иностранцев, весь Варшавский договор, мне приходилось им помогать: смотры самодеятельности – святое дело. А в большом оркестре меня на ударные поставили. А при этом же оркестре был еще эстрадный, где я играл на гитаре.

Там, кстати, школа была изумительная: я научился делать инструментовки для большого оркестра. Мы уже тогда выступали: и в парках играли, и вальсы. Приходилось ходить в студию, слушать пластинки, переделывать под свой оркестр… Словом, мне армия очень много дала как музыканту.

Аккомпанемент – это искусство

– Николай Николаевич, я знаю, вы работаете со многими коллективами. Ощущение, что вы везде. Как успеваете?

– Это ошибочное ощущение. В ДК «Тольяттиазот», где мы с вами беседуем, – у меня хор русской песни. Вот уже девочки подходят, скоро репетиция. («Девочки» – солидные дамы, ровесницы Луковкина и старше.) В Центре социального обслуживания на Громовой, 42 – ансамбль «Радуга», я там уже больше десяти лет. Много лет руководил мордовским ансамблем «Белая черемуха», много лет аккомпанирую хору «Днипро». Ну и, так как я мужик-то деревенский, с удовольствием сотрудничаю с сельчанами. Сначала пригласили в Мусорку – попросили положить на музыку стихи о селе. Потом та же история с Верхним Санчелеево: там я уже без малого 15 лет. Аккомпанирую детскому коллективу. Самое главное, у меня там была неплохая мордовская группа. И сейчас есть продолжатели…

Моя главная задача – чтобы в коллективе был психологический комфорт. Мелочности, склочности, каких-то интриг, сбивания в группки (дружить за кого-то или против кого-то) я не допускаю. У нас все равны.

Я никогда не проверяю музыкальные данные: голос, чувство ритма, память. Человек приходит: «Я люблю петь». И даже если в процессе работы я вижу, что он мало одарен в этом плане, я не докучаю ему. Никогда никакого давления, принуждения. Над многими коллективами довлеют репертуар, сроки, у меня их нет. Никаких сроков. Только душевный покой, психологический комфорт, хорошее настроение, общение. А все остальное приложится.

В моем поведении присутствует спокойная доброжелательность, а не подобострастие, угодничество, заискивание. Они должны мне поверить, а значит, я сам должен быть уверен. Нужно общаться. Долей снисходительности к ошибкам, недостаткам, даже мелким порокам. Никаких косых взглядов, ничего…

А потом они начинают делиться чем-то своим, сокровенным. Кто-то в церковь идет, кто-то…

Вот они сидят, подпевают тихонечко. Главное, чтобы знали слова. Все это им интересно. Когда они у меня с репетиции выходят, как первоклассницы после звонка на перемену, – разговаривают, что-то обсуждают, – я думаю: удалось занятие. Если нет – значит, я где-то недоработал. Одним словом, нужно все время подогревать интерес, менять темы. И у меня нет какой-то там цели ВЫУЧИТЬ.

– А я как раз хотел спросить об учениках.

– Я работал в музыкальной школе, но… понимаете, педагогика – это не мое. Я не люблю учить. Терпения не хватает или чего… Я люблю больше играть. Есть не очень сильные баянисты, но зато они прекрасные педагоги. Я уважаю этих людей, но преподавание – это совсем другое.

Без высоких материй

– Вы только аккомпанируете, соло не практикуете?

– Нет. В этом нет необходимости. Многие вот сегодня балуются под фонограмму. И не умеют ни подобрать мелодию, ни саккомпанировать. Попроси их подыграть в праздники, в застолье – нет. А я моментально заиграю. Я аккомпаниатор, я подыгрываю. Я могу быть еще и концертмейстером, но аккомпаниатор – прежде всего. А это надо уметь. Это целое искусство. Это профессия…

– Многие любят порассуждать о высоких материях, скажем, о предназначении.

– Понимаете, я пытался ответить на этот вопрос. Я оставлял баян. Я ездил «за большими деньгами»: работал в Мангышлаке в Казахстане, экскаваторщиком, в бригаде изолировщиков, строил ГПЗ и занимался бизнесом – такое было время. Причем баян в руки не брал. С 1993-го по 2006-й вообще не брал. А потом вернулся…

Да и как иначе? У меня же великолепная школа. Понимаете, мне так повезло с учителями, с товарищами. Саша На Юн Кин – лауреат международных конкурсов, в любой музыкальной школе, музучилище его авторские сборники. Мы с ним вместе учились, ели из одной чашки, и он потом ко мне приезжал. «Давай сядем, поиграем, побалуемся». Он и в студенческие годы много писал, и я пописывал немножко.

А учителя! Тот же Евгений Иванович Колобов – он считался одним из лучших полифонистов России.

А предназначение… Мне доставляет радость общаться с людьми и быть чем-то им полезным. Я обмениваюсь энергией и не боюсь ее тратить. Но я ведь тоже забираю энергию: мне надо дальше работать. Я рад, что люди ходят, что я им чем-то полезен, обогащаем друг друга эмоциями.

А репертуар самый-самый разный. Какой они захотели. Вплоть до: «Ты говоришь мне о любви…» Пожалуйста! Мне возражают: «Да это не хоровая песня!» И что? Люди хотят, она нравится людям. Содержание. Понимаете, для нас важны слова.

«Я люблю тебя, жизнь…» – это же вся наша жизнь: и внуки, и дети, и с работы мы приходили устало, и первый поцелуй. И начинаешь по-другому относиться. За все время моей работы никто ни разу не заказал Пугачеву, Аллегрову, Отиеву…

Мы слушали, как поют родители, бабушки:

«А в деревне нашей

От зимы да до зимы…»

– Кстати, о детях и внуках. Кто-то из них пошел по вашим стопам?

– Нет. Старший сын окончил музыкальное училище, работал вместе со мной, но потом первая жена уехала в Израиль вместе с ним, там у меня родились внуки. Они сейчас там под обстрелами в Нетании – городе, где Макаревич, где Розенбаум живет.

Второй сын у меня здесь и дочка. Она по театральной линии, режиссер: десять лет отработала в театре «Секрет». Сейчас занимается воспитанием внучки и работает с мужем – у них своя фирма по установке пластиковых окон.

Все очень обыкновенно, понимаете. Я даже не думаю о предназначении…

«И грех печалиться»

– От каких предложений отказываетесь категорически?

– Я не буду играть, если люди настроены на фонограмму. Я принципиальный сторонник живой музыки и баян буду держать до конца своих дней.

А отказываться я могу только от нехватки времени. И – уже – сил.

Я своим девочкам спел из Розенбаума: «На седьмом десятке лет я болт забил на всё на свете». Говорю: «Вы это буквально-то не воспринимайте. Просто в этом возрасте человек начинает осознавать, на что обращать внимание, что важно – что неважно».

Как-то – а я люблю стихи, люблю поэзию – прочитал им гарик Губермана:

Летят года, остатки сладки, и грех печалиться.

Как жизнь твоя? Она в порядке, она кончается.

Вот когда в порядке кончается, это великое счастье. И стоит ли нам печалиться? Нам за семьдесят, выходим, поем, у нас есть возможность смотреть, чувствовать, гладить головы внукам, общаться – а сколько наших сверстников там уже лежат?

Ощущение радости бытия и благодарности за то, что тебе это позволено – вот что для меня важно.

Сергей Мельник