Тихий юбилей Александра Наумова

150 лет со дня рождения выдающегося государственного и земского деятеля, почетного гражданина нашего волжского Ставрополя и Самары Александра Николаевича Наумова ни в Самаре, ни в Тольятти, ни в его окрестностях никто не отметил. А жаль. Память о таких исторических персонажах врачует общество. Во всяком случае, она куда более целебна, нежели культ его знаменитого одноклассника по Симбирской классической гимназии Володи Ульянова (чей полуторавековой юбилей, кстати, тоже не за горами).

Воспоминания уцелевшего

В начале декабря на презентации своей новой книги в Библиотеке Автограда я поблагодарил ее директора и сотрудников за многолетнее сотрудничество и возможность познакомиться с редкими книгами. Особая признательность – за бесценный фолиант из переданной в свое время в дар ставропольчанам-тольяттинцам личной библиотеки видного деятеля русской эмиграции Владимира Жесткова. Я о двухтомнике мемуаров нашего замечательного земляка Александра Наумова «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917», изданном в середине прошлого века в Нью-Йорке его вдовой Анной Константиновной и дочерью Ольгой Кусевицкой.

Впервые открыв книгу, я был потрясен: издателям удалось сделать то, чего, по воспоминаниям современников, не могли добиться даже друзья и родные Нобелевского лауреата Ивана Бунина: во второй половине ХХ века (!), в разгар «холодной войны», в Америке (!) выпустить воспоминания любимого человека в родной ему старой русской орфографии – именно так, как они были написаны! Шрифты, которые давно «ушли в историю», не могли не отыскаться даже в Новом свете – настолько высок был авторитет этой семьи в мировой культуре. (Мне же посчастливилось подготовить макет наумовского двухтомника в современной орфографии в рамках губернского гранта в области культуры и искусства.)

Редкая русскоязычная библиотека на Западе не имеет этого раритетного издания, многими же соотечественниками оно до сих пор не прочитано. А жаль: написанная в эмиграции настоящим, полузабытым, на редкость живым русским языком, эта книга таит немало ценных наблюдений и, пожалуй даже, исторических открытий.

Первое – личность самого Александра Наумова, очень заметной фигуры в политической жизни начала XX века, напрочь вычеркнутой впоследствии из всех учебников истории. И даже в сегодняшних, пока еще единичных публикациях об этом недюжинном человеке характеристики его – все какие-то сдержанно-осторожные. А мемуары его уникальны еще и потому, что не чувствуется в них ни фальши, ни обычной для воспоминаний о тех годах «ярости благородной» (свойственной и красным, и белым), ни следа цензуры. Разумеется, встречаются и фактические ошибки, и субъективные оценки, не без того. Но, прочитав за свою жизнь множество мемуаров – и «буревестников», и «рыцарей революции», и эмигрантов, – ни одному я не поверил в целом так, как Наумову.

Чем ценны для нас эти воспоминания? Тем, что немало страниц в них о глубинке, о самой что ни на есть российской дореволюционной провинции, о земской деятельности. И в первую очередь в Ставропольском уезде Самарской губернии, где родился и которому честно служил Александр Наумов двенадцать лет: сначала земским начальником, затем почетным мировым судьей, а с июня 1902 года предводителем уездного дворянства. Пекся о нуждах ставропольчан и потом, когда пошел на повышение. В смутном 1905-м избрали его предводителем дворянства Самарской губернии – и там, в Самаре, до сих пор сохранился не потерявший следы былой красоты и достоинства особняк Наумова, использованный впоследствии в качестве Дворца пионеров.

Именно А. Наумову история приписывает открытие самарского музея Сергея Тимофеевича Аксакова, уничтоженного еще на заре советской власти, и всемерную поддержку (в том числе из своего кармана) нескольких учебных заведений в губернии.

Не случайно в 1908 году местные депутаты единодушно присвоили ему звание почетного потомственного гражданина Ставрополя, а в 1913-м и Самарская дума, опять же единогласно, ходатайствовала перед государем-императором о присвоении Наумову звания почетного гражданина Самары. Николай II не смел возразить, поскольку к тому времени знал Александра Николаевича и по делам, и в лицо…

Александр Николаевич Наумов (20 (21) сентября / 2 (3) октября 1868, Симбирск – 3 августа 1950, Ницца). Окончил юридический факультет Московского университета. В 1893-97 гг. земский начальник в Ставропольском уезде. Почетный мировой судья. С 1902 года предводитель Ставропольского уездного дворянства. С 1905-го – предводитель дворянства Самарской губернии. С 1912 года член Государственного Совета по выбору от Самарского земства. В 1915-1916 гг. министр земледелия Российской империи. В 1920 году эмигрировал в Константинополь, с 1921-го семья жила во Франции. Председатель Общества помощи русским учащимся и учащимся в Ницце. Член Объединенного комитета ниццких культурных организаций и др. Похоронен на кладбище Кокад в Ницце. Жена Анна Константиновна Наумова (урожд. Ушкова; 3 марта 1878, Елабуга – 8 января 1962, Бостон) и дочь Ольга Александровна (17 июля 1901, Самара – 13 января 1978, Нью-Йорк) – художник, меценат, супруга выдающегося музыканта и дирижера Сергея Кусевицкого – похоронены в семейном склепе Кусевицких в Леноксе, шт. Массачусетс, США. Фото из книги: А.Н. Наумов. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917. – Нью-Йорк, 1954-1955.

От рождения до потрясений

«Родителями моими были – Николай Михайлович Наумов и Прасковья Николаевна, урожденная княжна Ухтомская. Тот и другой принадлежали к старинным русским родам… Один из моих предков, стольник Наумов, значился в списке избирателей на русское царство Михаила Федоровича Романова», – писал Александр Николаевич.

Вот как распорядилась судьба: один стоял у истоков династии, другому выпало быть свидетелем ее заката…

К концу позапрошлого уже века древнему роду Наумовых принадлежали обширные земли в Ставропольском уезде Самарской губернии. Летами семья жила в родовом имении «с великолепными пахотными, лесными и луговыми угодьями», «благословенном» Головкино, в 40 верстах от Симбирска (до затопления Куйбышевским водохранилищем село располагалось на территории Чердаклинского района Ульяновской области). Жили раздольно: верховая езда, рыбалка, охота, «отголоски» которой можно встретить в «Записках оружейного охотника» С.Т. Аксакова, подолгу гостившего у Наумовых. Там же сызмала Наумов брал первые уроки цивилизованного землевладения и хозяйствования, которые пригодились впоследствии на всех ступенях «карьерной лестницы». И в изгнании тоже.

В «Воспоминаниях» десятки страниц о родителях. Николай Михайлович, окончив московскую гимназию, с университетской скамьи угодил на Крымскую войну. «К глубокому сожалению, интереснейшие отцовские письма, посылавшиеся во время войны моему деду Михаилу Михайловичу и сохранявшиеся в моем семейном архиве, сделались достоянием большевиков и вероятно подверглись общей участи всего оставшегося нашего домашнего скарба». Отец умер незадолго до Первой русской революции. Александр Николаевич, успевший к тому времени прочно встать на ноги, завоевать огромный авторитет в Ставропольском уезде и всей губернии, обзавестись семьей (в феврале 1898 года женился на Анне Константиновне Ушковой, дочери одного из богатейших купцов, которому принадлежала несметная часть земель Самарской Луки; в единственном браке было шестеро детей – Мария, Анна, Ольга, Александр, Прасковья и Николай), остался для матери единственной надеждой и утешением в старости. Прасковья Николаевна застала сына в лучшие его годы, но до потрясений 1917-го не дожила…

За тридцать лет до этого, сидя за партой с Володей Ульяновым, мог ли Саша Наумов даже помыслить, как круто все обернется?!

Рядом с Керенским и Ульяновым

В 1881 году родители перевели Наумова из военного училища в гимназию – ту самую, которую мы помним по книжкам о детстве Ленина и экскурсиям в город детства Ильича.

Мальчик, хоть и жалел о расставании с друзьями-кадетами, вскоре оценил перемену.

Гимназии времен потомственного дворянина Наумова и сына директора народных училищ Ульянова очень повезло. Еще в 1879 году директором Симбирской классической гимназии был назначен Федор Михайлович Керенский (1838-1913) – преподаватель русской словесности и латыни от Бога, которого сегодня непременно объявили бы новатором. «Враг лжи и притворства, Керенский был по существу человеком добрым и справедливым. Образованный и умный, он являлся вместе с тем исключительным по своим способностям педагогом… Прекрасно владел русской речью и любил родную литературу, причем система преподавания его была для того времени совершенно необычная. Свои уроки по словесности он, благодаря присущему ему таланту, превращал в исключительно интересные часы, во время которых мы с захватывающим вниманием заслушивались своим лектором, для которого в эти часы не существовало никаких официальных программ и учебников с обычными отметками чиновников-педагогов: «от сих до сих»… Федор Михайлович приучил мыслить много, но высказывать и писать лишь экстракт продуманного в краткой, ясной и литературной форме…»

То же самое – на уроках латыни. В самом деле, не каждому дано оживить язык, который почему-то зовется «мертвым». По сути, Ф.М. Керенский был зачинателем нового подхода в обучении, методики, на которой сделали впоследствии не одну диссертацию и карьеру. Но кто в той ленинской стране, где «дети за отцов не отвечали» (и наоборот), мог позволить себе хотя бы помянуть Керенского, не говоря уже о добром слове в его адрес?

И вообще, извечный вопрос по поводу «отцов и детей», пожалуй, так навсегда и останется без ответа. Бился над ним и Наумов, спустя четверть века встретивший на фоне «взбаламученной рядом государственных реформ столичной жизни» сына своего любимого учителя – «сначала в качестве представителя крайней оппозиционной партии четвертой Государственной Думы, а затем, после февральской революции 1917 года, на ролях виднейшего руководителя Временного Правительства… Конец его карьеры известен… Смотря, бывало, на него, странно и больно было мне сознавать, что этот маленький, худенький, нервный политический смутьян и болтун мог быть сыном почтенного Федора Михайловича».

Да, порой действительно трудно понять, откуда берутся дети.

И уж вовсе бесценна характеристика Владимира Ульянова, с которым Наумов учился «бок о бок, сидя рядом на парте в продолжение всех шести лет».

«Способности он имел совершенно исключительные, обладал огромной памятью, отличался ненасытной научной любознательностью и необычайной работоспособностью, – писал Наумов. – По характеру своему Ульянов был ровного и скорее веселого нрава, но до чрезвычайности скрытен и в товарищеских отношениях холоден: он ни с кем не дружил, со всеми был на «вы», и я не помню, чтоб когда-нибудь он хоть немного позволил себе со мной быть интимно-откровенным… В общем, в классе он пользовался среди всех его товарищей большим уважением и деловым авторитетом, но вместе с тем нельзя сказать, чтоб его любили, скорее – его ценили. Помимо этого, в классе ощущалось его умственное и трудовое превосходство над всеми нами, хотя надо отдать ему справедливость – сам Ульянов никогда его не выказывал и не подчеркивал».

Согласитесь: нет в этой характеристике ни озлобленности, ни личностных передержек – хотя уж кто-кто, а Наумов, наверное, спустя полвека имел на это право. Ленин, как известно, подобных ему не щадил… Все это потому, думаю, что, хоть они учились у одних почтенных учителей, уроки извлекли кардинально разные.

Заканчивая «этюд» об однокласснике по Симбирской гимназии, Наумов пишет: «В течение всего периода совместного нашего с ним учения мы шли с Ульяновым в первой паре: он – первым, я – вторым учеником, а при получении аттестатов зрелости он был награжден золотой, я же серебряной медалью». И цитирует примечание Ф.М. Керенского к протоколу о допущении к экзаменам: «Ульянов и Наумов подают наибольшие надежды на дальнейшие успехи. Оба заявили, что они желают поступить на юридический факультет. Ульянов – на Казанский и Наумов – на Московский». «Кроме того, – пишет Наумов, ссылаясь на подлинные документы, Керенский написал Ульянову обширную рекомендацию… Эта рекомендация была нужна для того, чтобы Ульянов, после казни его брата Александра, был принят без подозрений в Казанский Университет».

Величайший из оптимистов, почтенный Федор Михайлович искренне поверил, что после смерти отца мать Ленина сосредоточила все свое внимание на воспитании сына на основе «религии и разумной дисциплины». «Мать Ульянова предполагает не оставлять сына без своего надзора и во время университетских занятий».

Воистину – «пути Божии неисповедимы»! – восклицает Наумов. «Наследство оставил Ульянов после себя столь беспримерно-сложное и тяжкое, что разобраться в нем в целях оздоровления исковерканной сверху донизу России сможет лишь такой же недюжинный ум и талант, каким обладал отошедший ныне в историю гениальный разрушитель Ленин»…

По свидетельству известного журналиста-международника Генриха Боровика, взявшего в 1966 году интервью у эмигранта Александра Керенского, местные власти рекомендовали его отцу отчислить Ульянова. «Он отказался, сказав, что это бесчестно, ведь Владимир – прилежный ученик, – рассказывал Боровик. – Много лет спустя американские студенты попрекнули Керенского: не дал бы ваш отец аттестат зрелости Ульянову-младшему – может, и революции не было бы. Александр Федорович возмутился: “Это было бы безнравственно… И потом, судьба революции не решается аттестатом зрелости”».

Напоследок…

Слушая потом уже, перед спешной эвакуацией из захваченного большевиками Крыма, упреки – дескать, царя уничтожил не народ, а сами господа, – Наумов до смерти не мог уяснить, почему все это произошло.

Остаток жизни бывший член Государственного Совета, егермейстер двора и царский министр земледелия провел в эмиграции. Писали, что назвал он свою усадьбу под Ниццей «Волгой». В ее «колыбели» на восемьдесят втором году жизни Наумов скончался. Отошел в «иной, лучший мир», как писал сам он о близких ему людях.

И только близкие люди уже после его смерти могли позволить сказать о нем высоким, но вполне уместным применительно к этому человеку штилем. «Вся жизнь А.Н. прошла в служении Родине, – читаем в предисловии к мемуарам вдовы Наумова, – а когда прекратилось это активное его служение и начались годы эмиграции, он свою душевную потребность и внутреннюю дисциплину вложил в работу над воспоминаниями».

Сергей Мельник