Хождение в народ литератора Пругавина

Ставрополь Самарский, фото конца XIX века. Видны здания Троицкого собора, реального училища и др.

120 лет назад, по новому стилю 1 мая 1899 года, в Светлое Христово Воскресенье уездный Ставрополь и Ташелку посетил служивший в то время секретарем Самарской губернской земской управы Александр Степанович Пругавин. Неудивительно, что визит выдающегося этнографа, историка, публициста, властителя дум столичной молодежи, книгами которого зачитывалась вся просвещенная Россия, не стал событием для жителей самодостаточного, в общем-то, провинциального волжского городка. Как, впрочем, и для местных чиновников: ну не хлебом же солью встречать либерального публициста. Да и не по-христиански, не по-людски как-то – караваем в голодный год.

Славное воскресенье

Единственный, кто мог по достоинству оценить оказанную честь, а пуще того, возможность пообщаться с редкостным собеседником, был либеральный же критик Алексей Алексеевич Дробыш-Дробышевский – в ту пору редактор весьма уважаемого самарского издания (где примерно в те же годы начинал свою карьеру Иегудиил Хламида – Максим Горький). Он владел в Ставрополе дачей и садом.

«Г. Дробышевский более десяти лет работает в поволжских газетах, а также и в некоторых столичных изданиях, под псевдонимом, пользующимся известностью в литературных кружках (Уманский. – Авт.), – читаем в сборнике очерков А.С. Пругавина «Голодающее крестьянство: Очерки голодовки 1898–99 г.» (М.: Изд. «Посредника», 1906). – В то время он заведовал редакцией «Самарской Газеты», прилагая со своей стороны все усилия для того, чтобы вести ее возможно более прилично и порядочно. Живя постоянно в Самаре, он каждый праздник приезжал сюда, в Ставрополь, чтобы поработать в саду, который он любит не менее газеты».

Завтрак с Пругавиным на редакторской даче состоялся в праздничное Пасхальное воскресенье.

«Разговевшись по русскому обычаю ветчиной, пасхой и куличом, мы перешли на чай, не переставая все время вести оживленную беседу на злобу дня…» – о голодающем ставропольском крестьянстве.

Спасательный круг

За событиями в Поволжье, последовавшими за очередным (сколько их было в истории России!) неурожаем, сочувственно следила вся огромная империя. Эмоции разного рода столичных «наблюдателей» и побывавших «в гуще народной жизни» представителей творческой интеллигенции при описании «голодающей глубинки» порой зашкаливали.

На фоне многих других исторических источников одним из наиболее достоверных, как мне представляется, служат воспоминания героя одного из моих (см.: Тихий юбилей Александра Наумова // Ставрополь-на-Волге, 15 января 2019 г.). Будущий почетный гражданин Ставрополя и Самары, Александр Николаевич был в то время членом губернской земской управы, заведовал только что созданным санитарным бюро. Вот что он писал в своих мемуарах «Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917» (Нью-Йорк, 1954-1955):

 «С осени 1898 года губернская земская управа была завалена работой… Небывалая засуха 1897 года и последующий недород 1898 года повлекли за собой почти повсеместное недоедание, а в некоторых районах настоящий голод с его тяжкими последствиями – цингой и тифом. Управе пришлось проявить сверхчеловеческие усилия, чтобы наладить губернскую семенную и продовольственную организацию… Нередко приходилось засиживаться до двух часов утра… замещая председателя и остальных наших членов… командированных в разные места по продовольственным закупкам и борьбе с эпидемией… Вести с мест шли в то время одна другой безотраднее и тревожнее, – пишет далее Александр Николаевич. – К тому же времени относится образование в Самаре частного кружка помощи детям в голодающих местностях. Успех работы всецело зависел от собранных средств. В этом отношении мне удалось добывать довольно значительные суммы денег при содействии семьи Ушковых, присылавших мне их из Москвы. Благодаря деятельности этого «Комитета помощи» спасено было в свое время много детских жизней…».

Напомню: Ушковы – семейство известных российских предпринимателей, крупных промышленников и землевладельцев, в том числе на Самарской Луке. Имения Ушковых находились, в частности, в Новом Буяне и Рождествено.

Вообще «самарский голод, о котором в то время много писалось во всех столичных газетах, привлек в зимние месяцы 1898-1899 гг. многих приезжих из Петербургских благотворительных организаций, которые направлялись в голодающие деревни для оказания помощи обессилевшему и больному населению».

Общая беда объединила и столбового дворянина Наумова, еще в студенческие годы принявшего решение целиком отдаться земскому делу, чтобы «служить родному народу честным советом и посильными своими знаниями», разночинца, сына инспектора народных училищ Пругавина.

И результат не оставил сомнений: на сей раз общими усилиями удалось избежать самых страшных последствий, которыми сопровождались голодовки в далекие средние века.

Наряду с самарским земством помощь голодающим оказывал частный кружок, открытый в Самаре 14 ноября 1898 года. Вместе с секретарем губернской земской управы А.С. Пругавиным в него вошли А.Н. Наумов, городской архитектор А.А. Щербачев и др. видные самарцы. На территории губернии кружком были открыты столовые и кухни для голодающих. В акциях по спасению голодающих Поволжья, в том числе благодаря авторитету Александра Пругавина, участвовали Лев Николаевич Толстой, Антон Павлович Чехов и др.
27 столовыми для голодающих, открытыми в 13 селениях Ставропольского уезда, управлял И.Г. Хлебников. «Вспоминается мне… Иван Гаврилович Хлебников – земский врач, заведовавший много лет местной участковой больницей и пользовавшийся в уезде всеобщим уважением и заслуженным профессиональным доверием. Иван Гаврилович… отличался теми душевными качествами, благодаря которым его можно было назвать истинным другом человечества. Ставропольское земство очень ценило его работу и заслуги». (А.Н. Наумов. Из уцелевших воспоминаний. 1868-1917. – Нью-Йорк, 1954–1955).

А был ли мальчик?

Для полноты картины: Пругавин прибыл в Ставрополь пароходом из Самары накануне, под вечер Великой субботы. Причем не один, а в сопровождении губернского санитарного врача Моисея Марковича Грана. После ночевки на постоялом дворе тот, видимо, отправился по своим делам. Пругавин же, как сказано выше, сытно позавтракал с самарским редактором, а затем вместе поехали к доктору Ивану Гавриловичу Хлебникову.

Собственно, целью командировки было как раз «повидать кое-кого из местных земских деятелей и членов самарского частного кружка, а кстати, и осмотреть больницу для цинготных».

По дороге Александр Степанович с любопытством вглядывался в пейзаж, немало удивленный тем, что Ставрополь вовсе не выглядит центром голодающего уезда. Точно так же, как не выглядел центром голодающей губернии Нижний Новгород в одном из очерков Владимира Галактионовича Короленко, посвященных голоду начала 1890-х.

«Залитые лучами солнца улицы захолустного городка, состоявшие из маленьких домиков с садами и палисадниками, выглядели… уютно. С колоколен церквей, не переставая ни на минуту, раздавался праздничный звон колоколов. По улицам разъезжали чиновники, делавшие визиты. На крыльце деревянного в три окна домика сидели два молодых парня, здоровые и краснощекие, с подбритыми затылками, в новых пиджаках, в сапогах со сборами, и щелкали семечки с самым беззаботным видом.

«А где же голод?» – вдруг припомнился мнe вопрос, которым, бывало, задавался В.Г. Короленко…

Впрочем, он тут же находит «утешительное» объяснение:

«Все то, что голодно и бледно,
Что ходит голову склоня»*, –

все это, очевидно, попряталось и притаилось по своим трущобам (в которые мы, приезжие люди, никогда, конечно, не заглянем), не решаясь смущать своими грязными лохмотьями, своим жалким убожеством праздничного настроения людей, которых не коснулись лишения и горе, вызванные неурожаями и голодовкой», – бескомпромиссно диагностирует публицист. И ничто, даже позиция опытного врача (а один из очерков в сборнике так и называется – «У доктора Хлебникова»), не может поколебать сложившуюся в его голове нерушимую конструкцию. Доктор пытается интеллигентно объяснить, что на здоровье (и заболевание цингой, в частности), конечно, влияет не только и даже не столько недостаток питания, сколько однообразие пищи. «Мне известны случаи, – говорит уважаемый врач, – когда цинга обнаруживалась в семьях вполне обеспеченных, например, в семье одного весьма зажиточного мельника. В этих случаях о недостатке пищи, а тем более хлеба, не может быть и речи. Полный неурожай овощей (и главное, лука, важного источника питания и заработка ставропольчан. – Авт.), отсутствие капусты – вот что имеет решающее значение… Особенно это наблюдается во время постов, когда выбор питательных веществ у крестьян, и без того крайне ограниченный, еще более суживается»…

Слово и дело

И в самом деле, к тому времени всему просвещенному человечеству было ясно, от чего люди болеют цингой. Болезнь, косившую в незапамятные времена крестоносцев и мореплавателей, давно научились предотвращать. Было очевидно, что «немочь» эта не столько социальная, сколько порожденная дремучей необразованностью и недостатком культуры. Культуры хозяйствования и питания, в конце концов – общей культуры населения. Не случайно, например, один из прибывших в Ставропольский уезд «волонтеров» – студент Юрьевского (Дерптского) университета, некий Владимир Федорович К-ов, который помогал голодающим в Ташелке, – писал Пругавину, что местная помещица, владелица имения в селе Сосновка Елизавета Андреевна Сосновская дала ему для цинготных больных «вина, морсу, мяты». Ну скажите, разве не мог позволить себе запастись морсом и мятой даже самый последний из бедняков?..

Многим просто не хотелось замечать очевидные вещи. И потому появлялись такие тексты: «Русская бюрократия, доведя народ до разорения, до нищеты, цинги и вырождения, не могла, разумеется, не сознавать своей вины в этом и потому больше всего боялась свободного слова, независимой печати, которые могли бы раскрыть и разоблачить ту хитрую механику, с помощью которой «командующие классы» имели возможность в течение столь долгого времени держать стомиллионную массу крестьянства в невежестве, рабстве и нищете», – восклицает, подводя итоги своих командировок «на голод», Пругавин.

Хорошо знакомый еще со студенческой скамьи «с обширной в то время литературой т.н. «народнического» направления, главным образом в лице Златовратского, Успенского, Пругавина», Наумов отдавал должное таланту последнего как публициста, но четко разделял слово и дело. Его удивляло, что критиковавший «русскую бюрократию» литератор в обыденной жизни «внешним своим видом мало походил на апостола народнической идеологии и опального автора зловредных по тому времени политических исповеданий. Импозантная вылощенная фигура Пругавина напоминала собой скорее столичного завзятого бюрократа привилегированных министерских департаментов… Я бывал смущен, видя перед собой, в качестве подчиненного лица, человека, имя которого так еще недавно представлялось мне непререкаемым литературным авторитетом… Но надо сказать правду: если Пругавин действительно владел прекрасным пером… он был далек от понимания главной основы земской жизни – ее хозяйственности».

Трагические события 1921–1922 годов известны как «голод в Поволжье», хотя опустошил он и Кубань, и Крым, Украину, Грузию, Азербайджан, охватив в общей сложности 35 губерний с населением около 90 миллионов человек. Сообщается, что голод, признанный «небывалым даже в летописях русских голодовок», унес жизни около пяти миллионов человек, опустошил до 20 процентов дворов и хозяйств, довел армию беспризорных детей почти до семи миллионов. Третье издание Большой советской энциклопедии обмолвилось об этой трагедии одним предложением: «Катастрофическая засуха 1921 благодаря эффективным мерам Советского государства не повлекла обычных тяжелых последствий».

Великое таинство

Будущее героев этой истории, думаю, не предугадали бы даже гениальные авторы приключенческих романов.

Минуло всего несколько лет, настало первое – как принято считать, революционное – лихолетье. Над могильной плитой Елизаветы Андреевны Сосновской (представительницы одной из самых уважаемых в губернии семей, вдовы «первопроходца» Самарского земства – первого в России), щедро делившейся в голодный год «витаминными» запасами и вином с ташелкскими и сосновскими крестьянами, – те же крестьяне «устроили возмутительную оргию». Как писал Александр Наумов в своих мемуарах, «озверелые от пьянства… громилы не пощадили память добрейшей старушки».

Ее внук Константин Сосновский – выпускник знаменитого императорского училища правоведения, участник Первой мировой войны и Георгиевский кавалер – был зверски убит в конце 1917 года бандой дезертиров, опоенных большевистской пропагандой и награбленным вином.

Сам Александр Николаевич, как я уже писал в посвященном ему очерке, чудом спасся от спасенных когда-то, укрывшись на чужбине, в эмиграции.

«Автор зловредных исповеданий» Пругавин после октябрьского переворота по приглашению двоюродного брата Наумова по матери, епископа Уфимского и Мензелинского Андрея (в миру князя Ухтомского) оказался в Уфе, отступал с армией Колчака, был редактором фронтовой газеты «Друг армии и народа». Как вспоминал писатель Всеволод Иванов, оказавшийся волею судеб в редакционном вагоне уходящего на Восток эшелона, «лихие фельетонисты, и пламенные статейщики, и даже поэты» в массе своей «лежали в сыпняке». И потому версия о том, что и сам арестованный вскоре Александр Степанович погиб в Красноярской тюрьме не от чекистской пули, а от косившего ряды и красных и белых сыпного тифа, кажется мне вполне правдоподобной.

Его спутник в давней ставропольской поездке – отслуживший полтора десятилетия губернским санитарным врачом Моисей Гран – продолжил начатые в свое время исследования. Только теперь уже на новом материале, который щедро «подкинула» новая власть. В 1921 году он возглавлял комиссию Наркомздрава РСФСР по оказанию помощи голодающим Поволжья.

А вот точные дата и обстоятельства смерти Петра Крылова – известного самарского доктора и общественного деятеля, председателя того самого частного кружка, который в «мрачную пору» конца позапрошлого века собирал средства на помощь голодающим, – неизвестны до сих пор. Или, скорее всего, тщательно скрываются в архивных спецхранах. «Под Самарой пал жертвой людоедства бывший член Государственной Думы Крылов, врач по профессии: он был вызван в деревню к больному, но по дороге убит и съеден», – цитирует Иван Бунин в своих «Окаянных днях» заметку в парижской эмигрантской газете «Последние Новости» от 18 июля 1922 года. Эту информацию по сей день никто убедительно не опроверг…

«И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих», – сказано в Библии… Свершилось поистине великое таинство», – горько подытожил выдающийся социолог Питирим Сорокин («Современное состояние России». – Прага, 1922), которому выпало до изгнания очутиться в самом сердце голодающей России – в Самарской губернии. И воочию увидеть результат литературных упражнений бесчисленных «буревестников».

* Некорректное воспроизведение строчек из поэмы Н.А. Некрасова «Несчастные» (1856). В оригинале: «Несчастно, голодно и бедно…»

Сергей Мельник