Саша. Сашенька. Сашуля

Сидит напротив меня. Плачет. Сказать мне нечего, у самой двое взрослых сыновей, которые уже сорвались из родительского гнезда, и для них родители где-то уже на третьем, пусть и почетном месте. Нинке, подруге моей, надо выговориться, выплакаться, хотя, по большому счету, ничего страшного не произошло с ее сыном Сашулечкой, Санечкой, Сашком.

Года три назад Сашулечка решил искать работу в Самаре. Здесь помаялся с дипломом – никому не сгодился. А в областной столице нашел то, к чему душа лежала. Полгода каждый день ездил из Тольятти в Самару и обратно. Потом все-таки нашел съемное жилье. С тех пор и повелось: Сашуля приезжает раз в две недели, на выходные, отъедается, берет съестные запасы впрок, белье меняет. Вот Нинка и живет этим – от приезда до приезда сынули. Нет, она работает, конечно, вечер телевизором убивает, но про себя-то все время отсчет ведет: когда там Санечка приедет. Среди недели по телефону с ним общается или по инету. А тут вдруг…

– Звоню ему в четверг – ждать, мол, тебя на выходные? «Я приболел», – отвечает. В пятницу опять звоню – давай сама приеду, наготовлю вкусненького. «Не надо». А у меня сердечко болит: как он там? Вечером в пятницу звоню – телефон отключен, в интернет Саня не выходит. В субботу тоже ни ответа ни привета. Обзвонила всех друзей: адрес выясняла. С утра в воскресенье собралась на вокзал: телефон-то все молчит. Доехать до Самары вызвался Санин друг.

Вот мы едем, я телефон из рук не выпускаю, а мысли одна другой хуже в голову лезут. Может, уже и в живых моего Сашули нет, может, газом отравился – комната холодная у него, газом грелся. А может, избили, а может… За час, пока ехали, пригоршню таблеток выпила. Нашли дом, у сына квартирка угловая на первом этаже. Окна наглухо занавешены. Стучали по ним, стучали – никто не откликается. Домофон не работает, дождались какого-то мужичка, вошли, стали в дверь звонить-стучать. Тихо! Я тут по стеночке уже начала сползать – беда, беда с Саней. Вышли соседи, они же хозяева квартиры, сказали, что в субботу сына видели живым и здоровым. Подключились к нам, запасной ключ принесли, оказалось, заперто изнутри…

Ты знаешь, я уже в каком-то полуобморочном состоянии была. Вдруг из-за двери слышу Санин голос: «Сейчас открою». Открывает: живой, здоровый, заспанный. Мы в комнату – чисто, кругом порядок, Саня поперек на кровати растянулся, а нам и сесть-то некуда. Я начала было с упреками: зачем телефон отключил, неужели мать не жалко? А тот смотрит и молчит в ответ. Буркнул только: «А зачем приехали?» Мы вот так постояли-постояли среди комнаты, развернулись – и домой. Всю дорогу белугой ревела, а дома посмотрела – давление скакнуло до двухсот. Опять таблетки. Опять плачу. Вот ты мне скажи, разве так можно?

Потом написала я ему по интернету, все высказала, через несколько дней уже нормально разговаривали, жду на эти выходные. А мысли-то все так и вьются: что с Сашулей случилось, что он три дня никого ни видеть, ни слышать не хотел. Он у меня мальчик правильный – не пьет, не курит, не колется, йогой занимается, работает с интересом. Что ж это было? За что он так со мной?!

– Да ни за что, – пытаюсь успокоить. – Пуповина-то давно с сыном разорвалась, а ты и не заметила. Надо привыкать к тому, что дети уходят в свою взрослую жизнь и не поймут мать до тех пор, пока сами родителями не станут.

А Нинке мои поучения – что о стену горох:

– Наверное, все-таки есть моя вина. Когда Сашок маленький был, карьерой занималась, уходила в семь, приходила в девять. Лишний раз обнять, приласкать просто сил не было: еще же готовка, стирка. Потом решила личную жизнь наладить, Сашок нового отца не принял. Да чего уж там! Но ссорились мы редко, а закрытым от меня давно стал. Никогда ничего не рассказывал, а у меня времени и терпения не хватало мосты наводить. А теперь вот от звонка до звонка живу, мне больше и не надо ничего: лишь бы был жив-здоров.

– Ну ты вспомни, как со своей мамой-то жила? – спрашиваю ее. – Ведь было дело – доводила ты ее до истерик?

– Да, покрикивали мы друг на друга, да, – говорит Нинка. – Вот я видела, что ей от моей вольницы и грубости плохо, а сделать ничего с собой не могла. Когда она умерла, рано, в 64 года, у нее на сердце столько рубцов нашли… Половина, наверное, по моей вине. Сейчас бы и рада все исправить, и слова бы ласковые нашлись, да поздно. Висит на мне эта вина…

…Тут бы мне и надо выдать мораль: вот, мол, Нина, и вернулось к тебе бумерангом твое отношение к матери, получаешь теперь от сына рубцы на сердце. Да язык не повернулся: не суди…

Я также не могу ничего сказать и другой моей знакомой, у которой единственный сын после «крокодила» стал инвалидом. Она знала, все знали, что Дениска ее подсел на наркотики, несколько раз ему снимали ломку в наркодиспансере, сто раз он обещал «завязать», но дело дошло до того, что оказался в больнице. Вышел оттуда на костылях – одна нога не сгибается, а лечить ее не получается: вены после «крокодила» стали уже как бумажные. Каждое утро мать везет Дениса на процедуры, после чего на ночь покупает ему баклажку пива, чтобы спал хорошо и ни о чем не думал. А Денис все равно «думает»: только мать за порог, к нему приезжают парни со странными глазами. Ему 27 лет, и года толком нигде не работал, теперь вот костылями бренчит, сидит у матери-пенсионерки на шее, клянчит деньги. Мама Дениса почернела лицом, про сына никогда ничего не говорит, а если спросишь, так услышишь: «Все хорошо». Жаловаться она не любит и советов не просит. Поздно. Что у нее там на сердце творится, один бог ведает.

…Мне грустно слушать Нину, больно за мать Дениса, и своя материнская маета покоя не дает: не дай боже что с сынами случится…

Полина Никитина

vesti

30.01.2014

Другие материалы